Поэзия: страшилки

В конце октября "обостряется" иностранная "зараза" под названием "Хэллоуин". И хоть уже много раз говорилось, что это чуждый нам праздник, что его настоятельно НЕ рекомендуют проводить в школах, тем не менее публикаций, его восхваляющих, меньше не становится. И это, в какой-то степени, понятно - страшилки всегда были популярны, особенно у молодёжи. 

Мне кажется, эту страсть к пугалкам нужно просто пустить в правильное русло - в сторону литературы, тем более, что её немало. И, конечно, не связывать с Хэллоуином. 

Найти книги к подобному мероприятию помогут посты с тэгами хоррор, фэнтэзи, вампиры. А также подборка вот этих стихотворений. Писать о нечисти любили и классики!

31 октября для многих стало поводом выбрать необычные наряды, попробовать безумный грим, собраться теплой компанией и хорошо провести время. Кто-то праздновал Хеллоуин, кто-то кельтский Самайн, а, может быть, даже славянские Кузьминки. Неважно, какому названию следовать, но издревле этот день означал переход от осени к зиме и отмечался разными народами. Это ночь нового поворота Колеса года, когда стираются границы между мирами и на смену Светлому времени приходит Тёмное-зимнее.

Празднуете Вы его или нет, это неплохой повод по-дружески попугать друг друга, рассказать самые жуткие страшилки и утолить свое любопытство к разного рода мистике. А поэты то и дело тоже любят пугать! Сегодня мы собрали жуткие, мистические и таинственные стихи классиков и современников. Бу!


Смерть смерти

В обветшалом венце, с резким хрустом в костях
Смерть над мертвой землей проносилась,
И под ней расстилался один только прах…
Смерть металась, вопила и билась.
И от впадин очей шла тлетворная мгла,
Только взглянет — везде проникала,
Свисли челюсти, их не держала скула —
Обезумела смерть! голодала!
Жизни не было вовсе, нигде, никакой,
Чем питаться ей было бы надо,
Ни травы, ни воды, не певцов под листвой,
Ни ползущего в темени гада.
Все пожрала! молчанье везде разлеглось —
Проявилось одно тяготенье,
И на скрытых осях службой тайных колес —
Совершалось в пространствах движенье…
Зажигался восток и опять погасал,
Как в сонмах веков опочивших,
Облик Смерти один лишь вопя, потрясал —
Купы звезд, никому не светивших.

И почуяла Смерть раздраженным чутьем,
Слух склонила и очи вперила,
Будто где-то в степи захудалым росткам,
Травка малая в жизнь проступила.
И накинулась Смерть, распрямясь в полный рост,
На росток, ей не видный, с размаха,
Чтоб хоть малость нарушить великий свой пост.
Ничего, ничего, кроме праха!
И отпрянула к звездам над костяком,
Мощной тенью узор их покрыла,
И, упавши на землю в ущельи глухом,
Обезумела Смерть и вопила…

Видит Смерть погасающим взором своим —
Будто облик земли шевелится,
Не туманная мгла, не синеющий дым…
Прах, поднявшись, над нею носился.
Будто в нем возникали живые тела…
Люди! люди! Давно не видала!
Прежде в трапезе сытной ей воля была
И она без конца пировала!
Сонм слагавшихся двигался к ней — напрямик
Старцы, юноши, дети и жены.
«Все вы, все вы мои! ты, ближайший старик,
Раньше всех! сколько их? миллионы!..
Возникали из воздуха, шли из земли
Ими сонная вечность дохнула;
Прах проснулся! мятется вблизи и вдали
В рокотаньи подземного гула.

Александр Добролюбов, между 1892 и 1896





Город на море

Здесь Смерть себе воздвигла трон,
Здесь город, призрачный, как сон,
Стоит в уединеньи странном,
Вдали на Западе туманном,
Где добрый, злой, и лучший, и злодей
Прияли сон — забвение страстей.
Здесь храмы и дворцы и башни,
Изъеденные силой дней,
В своей недвижности всегдашней,
В нагроможденности теней,
Ничем на наши не похожи.
Кругом, где ветер не дохнет,
В своем невозмутимом ложе,
Застыла гладь угрюмых вод.

Над этим городом печальным,
В ночь безысходную его,
Не вспыхнет луч на Небе дальном.
Лишь с моря, тускло и мертво,
Вдоль башен бледный свет струится,
Меж капищ, меж дворцов змеится,
Вдоль стен, пронзивших небосклон,
Бегущих ввысь, как Вавилон,
Среди изваянных беседок,
Среди растений из камней,
Среди видений бывших дней,
Совсем забытых напоследок,
Средь полных смутной мглой беседок,
Где сетью мраморной горят
Фиалки, плющ и виноград.

Не отражая небосвод,
Застыла гладь угрюмых вод
И тени башен пали вниз,
И тени с башнями слились,
Как будто вдруг, и те, и те,
Они повисли в пустоте.
Меж тем как с башни — мрачный вид! —
Смерть исполинская глядит.

Зияет сумрак смутных снов
Разверстых капищ и гробов,
С горящей, в уровень, водой;
Но блеск убранства золотой
На опочивших мертвецах,
И бриллианты, что звездой
Горят у идолов в глазах,
Не могут выманить волны
Из этой водной тишины.
Хотя бы только зыбь прошла
По гладкой плоскости стекла,
Хотя бы ветер чуть дохнул
И дрожью влагу шевельнул.
Но нет намека, что вдали,
Там где-то дышат корабли,
Намека нет на зыбь морей,
Не страшных ясностью своей.

Но чу! Возникла дрожь в волне!
Пронесся ропот в вышине!
Как будто башни, вдруг осев,
Разъяли в море сонный зев, —
Как будто их верхи, впотьмах,
Пробел родили в Небесах.
Краснее зыбь морских валов,
Слабей дыхание Часов.
И в час, когда, стеня в волне,
Сойдет тот город к глубине,
Прияв его в свою тюрьму,
Восстанет Ад, качая тьму,
И весь поклонится ему.

Эдгар По (перевод К. Бальмонта), 1901




Лесной Царь

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.

— Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?
— Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул;
Он в тёмной короне, с густой бородой.
— О нет, то белеет туман над водой.

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Весёлого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».

— Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит.
— О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы.

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».

— Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из тёмных ветвей.
— О нет, всё спокойно в ночной глубине:
То вётлы седые стоят в стороне.

«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой».
— Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать.

Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мёртвый младенец лежал.

И. Гете (перевод В. А. Жуковского), 1818




Усталость

Не дойти мне! не дойти мне! я устал! устал! устал!
Сушь степей гостеприимней, чем уступы этих скал!
Всюду камни, только камни! мох да горная сосна!
Грудь гранита, будь мягка мне! спой мне песню, тишина!

Вот роняю посох пыльный, вот упал, в пыли простерт.
Вот лежит, как прах могильный, тот, который был так горд.
Может быть, за серым кряжем цель моих заветных дней…
Я не встану первым стражем у Ее святых дверей!

Не склонюсь, целуя свято в храм ведущую ступень…
Злые завесы заката растянул над входом день.
Солнце канет за уступом, ночь протянет черный шелк,
И сюда за новым трупом поползет за волком волк.

Долго ль взор мой будет в силах отражать их натиск злой?
Стынет кровь в замерзших жилах! словно факел предо мной!
Не дошел я! не свершил я подвиг свой! устал! упал!
Чу! шуршат угрюмо крылья духов мести между скал!

Валерий Брюсов, 1907




Чёртовы качели

В тени косматой ели,
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.

Качает и смеется,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.

Снует с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И черт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.

Держусь, томлюсь, качаюсь,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Хватаюсь и мотаюсь,
И отвести стараюсь
От черта томный взгляд.

Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
— Попался на качели,
Качайся, черт с тобой!-

В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
— Попался на качели,
Качайся, черт с тобой!-

Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,

Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.

Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах!
Качай же, черт, качели,
Все выше, выше… ах!

Федор Сологуб, 1913




Концерт на вокзале

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит Бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья Аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.

Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожен.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это — сон.

И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках —
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах…

И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит!

Осип Мандельштам, 1921




Четверо

В тамбуре курят четверо. Первому двадцать пять на вид.
Он выпускает струйку дыма, кашляет и говорит:

«Убили меня в сорок первом, в битве под Киевом, у Днепра,
Видишь, в моей гимнастерке осталась на память о том дыра.
Я похоронен в руинах дома, где мы засели тогда втроем.
Немец для верности кинул гранату в дверной проем.»

Второй говорит: «У меня все скучно. Я утонул в шестьдесят шестом.
Были в деревне, купались в речке на тихой заводи под мостом.
Я неудачно нырнул с ограды. Мне было двадцать три.
Господи, посмотри на меня. Господи, посмотри.»

А третий смеется: «Прекрасно помню. Мне было пятьдесят.
Я, как нормальный покойник, умер в постели пять лет назад.
В тот день на работе мне стало плохо. Я еле дошел домой.»

Четвертый молчит и думает:
«Я живой.»

Александр Пелевин, 2011




***

Эту пластинку трогать нельзя,
ставить её нельзя.

Она поёт про зелёные глаза,
зелёные глаза.

Девочка-девочка, там за стеной
пляшет гроб заводной.

“Мамочка, что у тебя в руке?
кто у тебя за спиной?”

“Девочка-девочка, не гляди,
бабушка умерла.

Видишь пятно у меня на груди?
Это её дела!”

“Мамочка, где же сестричка моя?
В какие ушла края?”

“Нынче в подземных хоромах крота
светит её нагота”

Мама накрасила красным рот,
ногти её остры;

“Девочка-девочка, будет крот
мужем твоей сестры!

Крутится-вертится шар голубой,
вот я пришла за тобой!

Что ты боишься, иди сюда,
дай же мне ручку, дай,

красные пятна на простыне
это всего лишь к весне”.

Мария Галина, 2007




Пустоцвет

в параллельной вселенной моя многодетная мать
упускает меня из тонких неловких рук
и лечу я сюда умирать умиратьумирать
обнимая чуть позже упущенную сестру
а взамен нас двоих ей выдали близнецов
я для них — неслучившийся жизненный эпизод
прорисованный тушью крошечный силуэт
(то есть, мамина боль, спрессованная в яйцо
и разбитая всмятку хвостиком несудьбы)
у меня наверно, имени даже нет,
а могло бы быть.

зашвырнули сюда, в белесый речной песок
и расти, и копи внутри ядовитый сок
над водой сгибайся, но не коснись воды
не давай побегов, не приноси плоды
а того, который выскользнул из руки
унесло на дно неглинки-москвы-реки
он плывет, плывет, не зная, каков маршрут,
где пристанет люлька, там его подберут
в параллельном мире имя ему — апрель
он совсем не похож на тех, кто его пригрел
он плывет, плывет, не думая ни о чем
он забыл, с кем был нечаянно разлучен

он случится там, а здесь ему не дано
драный свитер, флейта, крылышки мотылька
не боли, не боли, усни, не гляди на дно
там течет, течет неглинка-москва-река.

Марья Куприянова, 2013



Тропа мертвецов

когда приходит ноябрь — ему не гляди в лицо,
открывай секретики лета — так будет легче.
осень — это время поднимать своих мертвецов,
чтобы держаться за их уставшие плечи.

это такое время, что как ни сжимай клинок,
враги наступают, и тьма их чернеет до горизонта,
и тогда ступай тропой мертвецов,
уходи, не чувствуя ног,
позади трубит победительный рог,
продвигается линия фронта.

то ли флейта в руках и шпага на левом бедре,
то ли через плечо — гитара, и автомат за спину,
уходи тропой мертвецов в ноябре,
черная трава в серебре,
никогда твои мертвецы тебя не покинут.

так иди — не слушай голосов, что из головы
просят тебя обернуться, иди сторожко…

вот я встаю, улыбаясь, с сырой травы,
зажимая дыру в груди, держусь за губную гармошку.

и когда уже не осталось совсем бойцов —
вот врагам моим остается лишь расступиться,
вот становится горизонт тяжел и свинцов,
в бой выходит армия моих мертвецов,
самых преданных моих мертвецов,
главное — не пытаться узнать их лица.

Лемерт (Анна Долгарева), 2012




Марина

1.
Ходила босая Марина. Лодыжки в грязи и глине,
Под пятками топь гнилая, поганый подлесок, мшаль.
И кто-то другой Марине в затылок легко дышал,
Ероша тугие прядки. Не чуяла то Марина.

Ходила слепая Марина, тряся головою в едком,
Смолистом, как ствол бескорый, как жижа густом, дыму.
И кто-то шагал чуть слышно, Марина впотьмах ему
На шею кулон надела. А думала, что на ветку.

Ходила глухая Марина. Под ночь выходила к башне,
Где камни крошили зубы, глодая за веком век.
И кто-то, мелькнувши следом, нашейный сомкнув оберег,
Не знал глухоты Марины, алкал фортепьянных клавиш.

Ходила хромая Марина, стерев о ступени ноги
И бельма в пространство вперив, распялив сухую пясть.
И кто-то хотел украдкой к ней, как к роднику, припасть
И слушал, как та, немая, возносит молитву Богу.
2.
Не трогай, уйди! У нее за грудиной комок с кулак,
Вместе с ней астматичной рыбёхой на брег падешь.
У нее за душою медяшка, ржавелый грош,
У нее и души-то едва. Уходи, дурак.

Ее дух заспиртован, закупорен в ларь укромный.
Не твоя, не чужая судьба, дай-то, Боженька, пусть ничья…
Не смотри, не ходи за Мариной, она, невольно,
Точь-в-точь я.
Только я – не Марина. А кто я – не помню.
Не помню.

Юлия Экономова, 2013

Источник: http://lit-org.ru/%D0%BF%D0%BE%D1%8D%D0%B7%D0%B8%D1%8F/poeziya-strashilki-chast-1/


А ещё есть библиотечные страшилки))) (и в виде книжечки)